"Полюбить живых и грязных" (к 80-летию Василия Шукшина)

Киноведы всегда с гордостью констатировали, что режиссер и актер Василий Шукшин был еще и великим русским писателем. Литературоведы зачастую грустили о том, что писатель Шукшин зачем-то еще и фильмы снимал. При жизни его уговаривали это сомнительное занятие бросить, и не кто-нибудь – сам Шолохов, например. Шукшин об этом подумывал всерьёз после «Калины красной», слишком уж давили киноначальники, хотел только снять «Степана Разина» – свой главный фильм, к которому шел долгие годы. Не случилось – он умер в 45, на пике славы, быстро забронзовев после смерти в статусе классика, описываемого скучными, пыльными словами – «мастер народного слова», «искренний певец родной земли» и пр.
Между тем, если и бронзоветь, то точно не ему – человеку, сотворившему свою, отдельную Россию, мир, населенный людьми противоречивыми, как сам Шукшин, странными (знаменитые «чудики»), страстными, смешными, иногда несчастными, по большей части хорошими. В одном из поздних рассказов он сформулировал очередной проклятый русский вопрос – явно не хуже прежних – «Что с нами происходит?». Сказано, что дух веет, где хочет – Шукшин, человек из алтайской деревни Сростки, оживил и увековечил своим талантом вялую обыденность и сомнительную эстетику колхозов и райцентров, вернул наполненность выхолощенным символам, проиграл на свой лад вечные сюжеты – о странствии, о потерянном и обретенном рае.


Наконец, он зафиксировал и осмыслил довольно страшный процесс – «вывиха» деревни, выхода ее из вековой укорененности и невозможности обрести новое, адекватное бытие. Шукшинские герои были в движении – движении разнонаправленном: либо от корней в «даль светлую» (как Иван Расторгуев в «Печках-лавочках» ехал «к югу»), либо, напротив, уже к корням, после тяжелой одиссеи (Егор-Горе Прокудин из «Калины красной» ехал вроде бы к «заочнице», а на самом деле на родину). В этих несуразных, «промежуточных» людях и была, по Шукшину, правда его времени.
С середины 1960-х в советской культуре было и встречное течение: обращение города к деревне, заигрывание с православием и даже язычеством, и прочее «припадание к истокам». Несомненный драматизм этого явления был Шукшину явно чужд и многие его стороны раздражали – так, он высмеял в «Печках-лавочках» новомодную городскую страсть к коллекционированию всяческой старины, от лаптей до икон.
Возрождение интереса к Есенину и появление – популярность – «деревенской» прозы были ему, конечно, ближе, но все же отличия от его собственного творчества были существенными – взять хотя бы интонацию: если у «деревенщиков» вещали и плакали, то у Шукшина разговаривали и смеялись. Вообще, снижение пафоса, ироничность, доходящая иногда до легкого абсурдизма, были очень для Шукшина характерны – и служили особо: на их фоне затертые слова, потерявшие уже будто смысл (например, любимая шукшинская «душа»), обретали новую жизнь. В рабочих записях Шукшина есть упоминание о «теорийке» смещения акцентов: «Главное (главную мысль, радость, боль, сострадание) – не акцентировать, давать вровень с неглавным». Он не искал в соотечественниках нормы («Тошно. Скучно.»), в крестьянах – «посконности», ему интересен был «человек-недогматик, человек, не посаженный на науку поведения».
О трудностях «подвешенного» состояния Шукшин, разумеется, знал по собственному опыту, ведь он зашел дальше многих, став «интеллигентом в первом поколении». Знал он и о том, что его не любят в родных Сростках – как выскочку и за то, что «прописал» в рассказах. «Так у меня вышло к сорока годам, что я – ни городской до конца, ни деревенский уже, – писал Шукшин. – Ужасно неудобное положение. Это даже – не между двух стульев, а скорее так: одна нога на берегу, другая в лодке… Но в этом положении есть свои "плюсы"... От сравнений, от всяческих "оттуда-сюда" и "отсюда-туда" невольно приходят мысли не только о "деревне" и о "городе" – о России.»
Режиссерская биография Шукшина складывалась, пожалуй, труднее, чем актерская и писательская – совсем уж «не благодаря, а вопреки», что, впрочем, его только подстегивало. Ему, вышедшему из крестьян, приходилось с боем доказывать, продираясь сквозь предубеждения, что он «достоин» снимать фильмы о своей «рабоче-крестьянской» родине. Истинное, без прикрас, отношение к «Ивану» он будет показывать потом нередко, и особенно жестко – в «Печках-лавочках». Знал он и обратное: что люди, которым без конца твердят, в том числе в кино, об их гегемонии, не давая при этом никаких материальных благ, с неизбежностью захотят взять свое и двинутся в наступление на процветающий якобы город.
Играть в кино Шукшин, колоритный «народный типаж», начал еще учась на режиссерском факультете ВГИКа. Уже вторая роль была главной и очень успешной («Два Фёдора», реж. М.Хуциев, 1958). За семнадцать лет он снялся в двадцати пяти фильмах, в 1971 году получил Госпремию СССР за роль в фильме «У озера» (реж. С.Герасимов, 1969). Сам признавался, что снимается для заработка, и чтобы собственные фильмы легче проходили у начальников. Иногда – чтобы исподволь набраться опыта у режиссера. Например, на последнем в своей жизни фильме – «Они сражались за Родину» – Шукшин учился у Сергея Бондарчука постановке больших массовых сцен для фильма о Разине.

Полностью можно прочитать здесь: "СИНЕМАТЕКА"

"Штат садов" - Зак Брафф (США, 2004)

Молодой-актер-временно-официант Эндрю Ларджмен (Зак Брафф) приезжает в родной Нью-Джерси на похороны матери. Нам предстоит понять, что с ним не в порядке – почему он так бесстрастно взирает на все вокруг. И куда приведут его отношения с новой подругой – странноватой Сэм (Натали Портман).
Древнеамериканская тоска
Есть такая разновидность американских фильмов – клиентов инди-фестиваля в Сандэнсе (если не фактически, то по духу): в них люди тихо разбираются со своими маленькими домашними демонами. При всей разности таких фильмов, интонация схожа - это будто бы заторможенный, в пику голливудскому гипердинамизму, рассказ об одноэтажной Америке, о местах, где кроме времен года вроде бы ничего не меняется. Есть в интонации и фирменная, особенная тоска – тоска потерянности на отлично обжитых американских просторах. И чувство, что что-то не так даже и в этом лучшем из миров, обычно сопровождаемое тягучим психо-фолком в духе Саймона и Гарфанкеля. Неохотное возвращение из «громокипящих» больших городов здесь частый мотив: корни проблем – дома, там их и нужно корчевать.
«Штатом садов» называют Нью-Джерси, малую родину сценариста, режиссера и актера фильма Зака Браффа. Ведущий актер одного из самых успешных комедийных сериалов последних лет – “Scrubs”, он только укрепил свой звездный статус, сняв совсем-совсем малобюджетную, но имевшую нешуточный успех картину. Знакомство с материалом «изнутри» здесь принципиально: авторским это кино явно делают подростковые воспоминания, ощущения и страхи. Лучшая половина фильма – это серия небольших провинциальных зарисовок, мало связанных между собой. А заторможенность и неучастие главного героя в происходящем – выгодная позиция стороннего наблюдателя. Он как бы точка нормальности в маленьком «сумасшедшем доме», среди эксцентричных родственников и наркозависимых приятелей.
Проблема Эндрю в том, что его демоны запрятаны глубже, чем у остальных. Проблема же фильма – в неспособности обойтись без слишком простых решений: в больно укушенном психоанализом американском кино у любой проблемы чаще всего есть четкое начало, запрятанное в детстве, некое семейное СОБЫТИЕ. И неспособность коммуницировать с миром этим событием полностью определяется, не оставляя простора для необъяснимого.
Путь возвращения к миру в «Штате садов», пусть довольно интересный сам по себе, зачем-то завершается сладким поцелуем в диафрагму. И от этого накатывает вряд ли запланированная Браффом настоящая тоска.